Повесть о докторе Гаазе

Мы продолжаем публиковать новую повесть известного прозаика и публициста Александра Нежного "Старый ангел", посвященную доктору Фридриху Йозефу Гаазу. Сегодня вашему вниманию предлагается пятая глава книги. Первую, вторую, третью и четвертую главы можно прочесть  здесь.

Александр Нежный - автор двух десятков книг художественной и документальной прозы. Среди них - "Бумажное дело", "Смертный час", "Зной", "Комиссар дьявола", "Допрос Патриарха", "Погружение во мрак" и другие. Он - составитель, редактор и автор комментариев книги "Врата милосердия"(М., 2002 г.), представляющей собой  уникальное собрание воспоминаний и документов о жизни и деятельности "святого доктора" Федора Петровича Гааза. Недавно в издательстве "Время"вышел двухтомный роман Александра Нежного "Там, где престол сатаны". Издательство "Хлебъ" готовит к печати книгу его документальной прозы "Изгнание Бога".
Александр Нежный - лауреат литературных премий "Венец" и журнала "Кольцо А".

Глава пятая. Одиночество (первая часть).

1.

В два часа пополудни советник Московского попечительного о тюрьмах комитета Алексей Григорьевич Померанский, молодой человек с гладкими черными напомаженными волосами и видами на скорое продвижение по службе, опустил в чернильницу собственноручно заточенное им перо, оглядел, нет ли каких соринок, комков и комочков и, вздохнув и припомнив, как бесстыдно-прелестна была вчера милашка Катя, вывел на белом с легкой желтизной плотном листе:

«Протокол (это слово начертал, как всегда, с наклоном влево)

Заседания Комитета, бывшего под председательством Его Высокопреосвященства Высокопреосвященнейшего Митрополита Филарета… (эти буковки, как им положено, клонились вправо)… в присутствии Г.Г. Директоров Их Превосходительств: Дмитрия Михайлович Львова, Князя Сергея Дмитриевича Горчакова, Ф.П. Гааза…»

Померанский писал быстро, не задумываясь, словно пером сама по себе водила рука, а сам он тем временем успевал насмешливым взглядом окинуть собравшихся в доме генерал-губернатора на Тверской господ и каждому из них прилепить едкое словцо. Доктор Поль с его круглыми очечками, лысиной в полголовы и похожим на клюв тяжелым носом – ну, филин, ей Богу, филин! Зычным голосом ухнет сейчас на всю залу. А этот будто проглотивший аршин полковник, представляющий его высокопревосходительство генерал-губернатора, который сам в заседания ни ногой, - такой, знаете ли, истукан, которому кто-то, должно быть, шепнул, что он вылитый государь-император: и ростом, и выправкой, и голубыми, навыкат, глазами. И он счастлив счастьем копии, превозносящейся отдаленным сходством с оригиналом. И на все у него один ответ с неподвижным, как у государя, взором: на усмотрение его высокопревосходительства. Тогда зачем просиживаешь стул? А вот, извольте, еще один персонаж театра русской комедии: Золотников Валентин Михайлович, человечек лет пятидесяти пяти со сладким выражением в лице, умильной улыбочкой на устах под седой щеточкой усов и привычкой беспрестанно осенять себя крестным знамением. Однако же не верьте своим глазам, милостивые государи и государыни, ибо в сем благопристойном облике пребывает и благоденствует шустрая финансовая крыса, немало натаскавшая в свою нору крыске-женушке и крысяткам-деткам. Главный в комитете знаток законов, а им в Российской империи несть числа, и пропадет всякий, сунувшийся в их чащобу! пропадет! и ежели станет кричать, то вместе с эхом донесется ему приятный голос Павла Ивановича Пильгуя, сообщающего, что согласно т?му нумер, параграфу тоже нумер и законоположению года от Рождества Христова одна тысяча лохматого, вам, сударь, надлежит участь свою принять безропотно и дни жизни окончить в долговой яме, в рубище, отчаянии и беспрестанных слезах. Задумчиво склонив очертаниями подобную яйцу голову с плешью на темени, тоненьким перышком выводит женские туфельки Павел Иванович, о котором, правда, поговаривают, что мальчики привлекают его куда больше, чем девушки. Содом и Гоморра-с, господа. Имеется также местная достопримечательность, источник споров, пререканий и всяческих в комитете несогласий – юродивый, но не отечественный, русский, а заемный, немецкий, доктор Гааз Федор Петрович, статский советник, уморительные панталоны которого могут быть дополнены лишь шутовским колпаком с бубенчиками. Поразительно, но вчерашним вечером посреди веселья, шампанского и прочих утех Катенька наморщила лобик и промолвила нечто о святом докторе, немце, приютившем в своей больнице ее тяжко заболевшую подружку. Господа, честь имею поздравить с присутствием в ваших рядах опекуна не только арестантов, но и падших созданий. Однако оставим бывших сенаторов, старичков со звездами и сотнями душ крепостных, камергера, особ духовного звания, протоиереев и священников, числом надо бы сказать шесть, но так как один среди них имеет роста примерно в три митры, вполне можно считать за пять с половиной, двух помимо Поля и Гааза немцев, один по хозяйственной части, другой по медицинской, губернского стряпчего и прочих и прочих и припадем к маленькой ручке Его Высокопреосвященств. Он явился в скуфейке, сняв которую обнажил голову с мягкими, редкими, темно-русыми волосами; скуфейку сняв, воздел на нос очки в черепаховой оправе и сквозь них с печалью Екклесиаста принялся взирать на разложенные перед ним бумаги. Все суета! Пальчики детской ручки передвинули одну бусину четок, затем другую, губы беззвучно зашевелились, и общий гул в зале затих. Адамант веры творит молитву! Шутки шутками, но какой все же надобно обладать силой духа, чтобы отклонить личную и настоятельную просьбу государя прибыть на освещение триумфальных ворот. Нарочно посланный к митрополиту передать высочайшее пожелание флигель-адъютант получил ответ: «Слышу». Гм. Вообразим ужаснейшее недоумение блестящего генерала свиты его величества, кутилу и беспощадного похитителя женских сердец, стоящего во фрунт перед кузнечиком в черном и едва различающего повторный шелест бледных губ: «Слышу». «Так что изволите передать государю?!» - едва не возопил он в отчаянии. И в ответ шелестит Филарет: «Нет». Pardon, les dames et messieurs[1] , сия рифма ради красного словца. «А что слышите», - произнес на самом деле высокопреосвященный. Но, знаете ли, ради чего затеял он весь этот сыр-бор и подверг себя опасности монаршей немилости? Ведь это, ей Богу, смешно в наш просвещенный век: языческие боги, всякие там Аполлоны, Зевсы и Гераклы, чьи статуи на триумфальных вратах возбудили в Филарете ревность Илии, зарезавшего на горе Кармил четыре сотни жрецов Ваала. Каково? Не ясно ли, что Вольтер прав, и религия есть губительнейшее заблуждение? Свободный от предрассудков ум – вот истинное достоинство человека! Зевс ли, Мухаммед или Христос – чем отличаются они от рукотворных кумиров? от золотого тельца? от деревянных идолов пермского края?

- Все ли вы, господа, читали, и все ли подписали протокол последнего перед нынешним заседания комитета? – слабым голосом вопросил Филарет и поверх очков оглядел собравшихся, особенно долгим взором отметив господина Гааза.

Тот был в старом своем фраке с красной ленточкой и крестом ордена Св. Владимира на левом лацкане. Крупная его голова была опущена, пальцы рук крепко сплетены.

- Пока не пиши, - отнесся к секретарю Филарет, и Померанский послушно отложил перо.

Тем временем вслед за митрополитом и остальные господа обратили взгляды в сторону Федора Петровича, а господин Золотников даже привстал и смотрел на доктора, строго нахмурясь.

- В последнем протоколе, - заметно вздрагивающим голосом сказал Гааз, - должно было быть отмечено…

Он поднял голову и взглянул на Филарета.

Полуприкрыв глаза сморщенными веками и сразу превратившись в большую, древнюю и мудрую птицу, митрополит проронил со сдержанным раздражением:

- Время есть дар бесценный. Прошу вас, Федор Петрович, излагать поспешая.

- …мое несогласие с господином Протасьевым… как директора комитета, имеющего по отношению к арестантам возложенные законом и нравственностью обязанности… как христианина… - Гааз перевел дыхание и продолжил, - состоящим чиновником по особым поручениям…

- Не трудитесь, Федор Петрович, господин Протасьев всем известен, - прозвучал скрипучий, как ворота на ржавых петлях (отметил насмешливый Померанский), голос одного из директоров комитета Карла Ивановича Розенкирха, эстляндского немца с голым черепом и рыжими усиками на длинном лице. – Он-то как раз исполнял свои обязанности. А вы? Ваше высокопреосвященство, - при этих словах господин Розенкирх учтиво поклонился высохшему старичку, по неведомым причинам снова надевшим черную скуфейку, Филарет же скользнул по нему безучастным взором, - предвидя могущие возникнуть разногласия, я взял на себя смелость пригласить на заседание комитета господина… - тут Карл Иванович направил бледный и длинный свой нос в лежащие пред ним бумаги, отыскал, кивнул и объявил, - Митусова, губернского правления старшего советника.

В углу залы поднялся человек средних лет, довольно рослый и полный, с несколько слащавым выражением смуглого лица. Померанский в ту же секунду нарек его персиком.

- И-и-и… зачем..? – как бы не в силах далее говорить, Филарет повел рукой в сторону господина Митусова.

- Быв очевидцем, составил подробное донесение о происшедшем, - с удовольствием проскрипел Карл Иванович.

- Будем… слушать? – обратился ко всем митрополит и, получив от господ членов комитета и от господина директора Гааза в их числе выражения полного согласия, кивнул. – Только не надо… - произнес он и кратко задумался, словно припоминая Бог знает куда подевавшееся слово, -… в подробностях. От краткости изложения убедительность выигрывает. Прошу.

Господин Митусов с поклоном выступил на шаг вперед, раскрыл заранее приготовленную папочку и голосом, не лишенным приятной мужественности, начал:

- Будучи от губернского правления назначен в пересыльный замок для наблюдения за отправлявшейся в этап партии арестантов, довожу до сведения господ членов попечительского о тюрьмах...

Взглянув на него с неописуемой скорбью, Филарет шепнул – но каким-то особенным образом, во всяком случае так, что его шепот всей зале оказался слышнее баритона старшего советника, без сомнения, как отметил насмешливый Алексей Григорьевич, певшего на домашних сценах.

- Да неужто, - прошептал митрополит, - вы собираетесь возгласить от альфы до омеги? И литургию по нужде дня иногда сокращают – а вы у нас покамест не Иоанн Златоуст и не Василий Великий. Этак мы тут до ночи… Прошу вас. Что там стряслось?

Господин Розенкирх кивнул господину Митусову, и тот, отставив папочку, изложил все происшедшее на удивление четко и ясно – так, что перед глазами членов комитета словно бы образовалась картина подготовки партии, стройные ряды арестантов, смирившихся перед необходимостью неспешно шагать через всю страну в неведомую пока Сибирь, и – увы – объявившаяся в стае белая ворона, которой вдруг взбрело заполучить ручные кандалы вместо ножных. Как можно-с?! Списки составлены, под каждым именем обозначено, кто в каких оковах следует, а тут, видите ли, ноги опухли. Да кто ты таков, чтобы у тебя опухали ноги? Рассудите, господа, пристало ли преступнику сетовать на опухшие ноги? Этак мы Бог знает куда укатимся!

При этих словах на смуглом лице господина Митусова проступил румянец, лицо же доктор Гааза словно бы передернула гримаса боли, и, едва сдерживая себя, он спросил:

- Прикажете понимать, что преступник – не человек?!

- Опять вы за свое, - молвил господин Розенкирх с видом наставника, донельзя уставшего внушать прописные истины неразумному воспитаннику.

И господин Золотников осуждающе покачал головой, не уставая при этом умильно улыбаться.

- Его высокопревосходительство учит, что дисциплина – бог! – грянул вдруг полковник, во-первых, неожиданно, а, во-вторых, громогласно, как на плацу, отчего все вокруг вздрогнули. – Что постановлено, то неоспоримо!

- Но позвольте! - вскинулся было господин Поль, но митрополит мановением руки остановил начавшуюся катавасию.

- Федор Петрович! – со всей строгостью обратился он к господину Гаазу. – Извольте сначала выслушать. А его сиятельству, - с искусством лицедея переменив тон, ласково сказал Филарет полковнику, - не затруднитесь ныне же передать катихизис, мною составленный. Там весьма изъяснено понятие о Боге, который, по словам апостола, блаженный, единый, сильный, Царь царствующих и Господь господствующих. Продолжайте, - кивнул он вслед за тем старшему советнику. – Но урезайте.

И пальчики правой своей ручки, указательный и средний, дважды развел и сдвинул, будто ножницы: чик-чик.

Что до начальника конвоя, прозвучал далее мужественный баритон, то, прискорбным образом пренебрегая установленным свыше порядком (при слове: свыше, заметил Померанский, Филарет недовольно пожевал сухими губами), он был готов удовлетворить незаконную просьбу арестанта.

- Се человек! – как бы про себя, но достаточно громко пробормотал доктор Гааз, причем так и осталось невыясненным, к кому именно адресовал он выражение римского прокуратора: к милосердному офицеру или к отторгнутому обществом преступнику.

По счастью, при отправке партии присутствовал уже помянутый здесь чиновник по особым поручениям при генерал-губернаторе, господин Протасьев, воспитанный в твердых правилах и незыблемых понятиях. Он указал на излишнюю против установленной законом снисходительность и наотрез отказался вносить исправления в постатейный список и вместо слов: «следует в ножных кандалах» написать: «следует в ручных кандалах». Ножные – так ножные. Точка. И тут, господа, со стороны доктора Гааза началось натуральное противодействие законом освященному ходу вещей. Он приблизился к кузнецу, существу подневольному, обязанному беспрекословно исполнять приказы высших над собой лиц и уже изготовившемуся ковать арестанта. «Отдай!» - прокричал он и протянул руку за кандалами. «Не смей!» - приказал кузнецу господин Протасьев, и тот, господа, застыл в полной растерянности, не понимая, какому из двух совершенно различных повелений ему следовать. Однако пока он раздумывал, господин Гааз приступил к нему вплотную и энергическим движением вырвал у него кандалы, невзирая на протесты бывших при этом возмутительном поступке чиновников.

- Н-н-да-а-а… - многозначительно протянул Павел Иванович Пильгуй и, чуть откинувшись, принялся любоваться вышедшими из под его пера прелестными женскими туфельками.

Алексей же Григорьевич едва не прыснул, приметив три подряд крестных знамения, коими оградил себя господин Золотников. Но ропот в зале прозвучал несомненный – так что его высокопреосвященство вынужден был призвать собравшихся к порядку. После наступившей вслед за тем минуты напряженной тишины старший советник продолжил свой доклад. Господин Протасьев, сообщил он, решительно потребовал от господина Гааза вернуть кузнецу кандалы, на что получил бесповоротный отказ. «Не отдам!» - потрясая похищенными оковами, вскричал доктор. Что скрывать? У многих в ту минуту зародилось сомнение в добром состоянии его душевного здоровья. Мыслимое ли дело, господа, когда в присутствии людей низшего состояния и тем более преступников разыгрывается столкновение болезненно преувеличенной филантропии с ответственным сознанием долга? Аффектации - с хладнокровием? Стремления к дешевой славе – с честным исполнением обязанностей по службе? Что оставалось господину Протасьеву? Не вступать же ему было на потеху простолюдинам в единоборство с человеком, переступившем все границы приличного поведения? Нет. Собрав в кулак волю и сохраняя достоинство, он потребовал незамедлительно доставить в кузницу другие кандалы. Наковальня, кузнец и арестант были охвачены тесным кольцом стражи, горн запылал, заклепки поставлены, прозвенело несколько ударов молота – и все совершилось во славу закона и в ниспровержение недопустимой сантиментальности. Казалось бы, после всего этого господину Гаазу следовало удалиться и, не возбуждая в арестантах недобрых мыслей о начальстве, сколь угодно предаваться сокрушению чувств. В конце концов, почтенный возраст предполагает умение держать себя в руках. Необузданные порывы – удел юности, тогда как старость остужает кровь и дает возможность здраво рассудить о последствиях своих поступков. Ничуть не бывало. Господин доктор как бы вновь вступил в цветущую пору своей жизни со свойственной ей неудержимой горячностью. «Злодеи!» - на весь пересыльный замок вскричал он, воздевая к небу руки и тем самым словно призывая высшие силы покарать господина Протасьева и поддержавших его чиновников, среди коих был и ваш покорный слуга. Померанский опять чуть было не покатился со смеха, заметив выразившуюся в смуглом лице персика готовность пострадать за царя и отечество. «Варвары! – пересказывал далее инсургенцию доктора Гааза господин Митусов. – Тираны! Мучители!» Снова будто бы пронесся сквозь залу порыв ветра. Ропот возник, и слышны стали голоса господ членов комитета, восклицавших:

- Невообразимо!

- Какой ужас!

- Давно пора положить этому конец!

- Писать генерал-губернатору!

- Почту долгом передать в собственные его высокопревосходительства руки! - рявкнул полковник.

Голубенькие глазки Валентина Михайловича Золотникова зажглись злобными огонечками; господин Пильгуй, холодно прищурившись, принялся рисовать теперь уже не туфельку, а ножку, в туфельку обутую; Карл Иванович саркастически улыбался; доктор Поль бросал доктору Гаазу сочувственно-укоряющие взгляды; губернский стряпчий Дмитрий Александрович Ровинский, добросердечный молодой человек, ободряюще Федору Петровичу кивал. Само собой, все ждали слова от Филарета, но покамест ничего не выражающим взором он глянул на расцветшего в лучах внезапной славы господина Митусова и едва слышно спросил:

- У вас… всё?

- Ваше высокопреосвященство! Я завершаю.

- По моему впечатлению, - совлекая с носа очки и протирая их белой тряпицей, заметил доктор Поль, - господин старший советник ощущает себя трибуном в римском сенате.

- Завершайте, - и Филарет передвинул на четках бусинку. – Завершайте. – И следующая детскими его пальчиками передвинута была бусинка. – А то у нас дел – помоги Бог управиться.

- Два слова, - кивнул господин Митусов. – Лица! – вслед за тем воскликнул он, и у него самого лицо очевидно изменилось, словно он увидел перед собой палача, привидение, кредитора или еще что-нибудь необыкновенно страшное. – Лица у них… - он указал на огромные окна залы, за которыми в этот чудный летний день кипела Тверская, катили экипажи, сновал народ, а в кафе под шатрами сидели молодые господа в шелковых цилиндрах, черных перчатках и узких панталонах и потягивали через соломинки ледяное шампанское. Все, однако, поняли, чьи именно лица имел он в виду. – Это был, - расширив и без того большие карие глаза, промолвил господин Митусов, - зародыш пугачевского бунта, я вам клянусь! Именно! Против всех господ чиновников, против власти… может быть, даже против государя! Такое негодование, такая ненависть, такая ярость… Преступники, возбужденные безответственными речами. Я решительно требую, - он запылал и вскинул голову, - и я, и господин Протасьев, и все чиновники… все! чтобы господин Гааз был отставлен от этапов. Следует, наконец, господа, исполнить намерение, какое высказывал еще генерал Капцевич. Прекратить вредную филантропию, преувеличенного филантропа удалить из пересыльного замка, а также из тюремного дела вообще. Само его присутствие, елейные речи, обмен поцелуями с каторжниками, потакание преступникам, - все это, господа, должно быть вырвано с корнем. Так, - одернул он полы форменного серого сюртука, - рачительный хозяин вырывает сорняк, дабы не погубить добрые всходы!

«Театра не надо», - весело подумал Алексей Григорьевич и как в воду глянул. Карл Иванович, будто в партере, дважды приложил ладонь к ладони и дважды воскликнул, голосом, правда, весьма умеренным:

- Браво! Браво!

И господин Золотников Валентин Михайлович, предварительно перекрестившись, тоже хлопнул ладошками, и полковник, несколько подумав, ударил однажды, но довольно звучно, и другие господа. Среди всего этого поднявшегося после заключительных слов старшего секретаря и прежде неслыханного в заседаниях тюремного комитета возбуждения один Федор Петрович сидел неподвижно, как изваяние. Пребывал ли он в глубокой задумчивости, был ли донельзя обескуражен, огорчен, оскорблен, наконец, - кто знает! Быть может, погруженный в свои мысли, он вообще не слышал о себе, что он сорняк и его надлежит выполоть из огорода; не слышал и не видел нарочитых знаков одобрения, каковыми его коллеги без меры осыпали господина Митусова; не замечал и дружеских кивков доктора Поля, тревожно-любящего взгляда доброго Дмитрия Александровича Ровинского и благословения, которым, ни от кого не таясь, его осенил крошечного роста священник. Крупная его голова была низко опущена, на просторный лоб набежали морщины, сильные руки, которыми несколько дней назад он вырвал у кузнеца кандалы, теперь покойно лежали на столе.

С особой пристальностью наблюдавший за ним Алексей Григорьевич Померанский никогда не отмечал в себе расположения к чувствительности. До Катеньки, к примеру, любезной его сердцу подружкой была Танечка, премилое создание с кудрявой головкой, прельстившаяся, однако, толстым кошельком вдовца пятидесяти трех лет и ушедшая к нему на содержание. Расстроился ли Алексей Григорьевич? Познал ли над собою помрачение жизненных небес? Вздохнул ли с горечью, что всё суета сует и всяческая суета? Отказался ли – пусть на время – от собрания веселых друзей и подруг и от сладостей любви? Ничуть. Вместо одной вакханки – другая, чтобы не быть щастливым лишь во сне. Но сейчас, глядя на Федора Петровича, который был ужасно, непередаваемо одинок в этой зале, одинок не одиночеством чужестранца, человека вдали от Отечества, немца среди русских – вовсе нет! немец Розенкирх среди наших русаков, как рыба в воде, а Гааз и в Германии был бы одинок; отчего? – он испытал какое-то непонятное, неведомое прежде стеснение сердца. Ничего бы он так не желал в сей миг, как возможности подойти к Федору Петровичу, пожать ему руку, ту руку, которая бесстрашно поднялась в защиту растоптанного человека, и промолвить, как лучшему из друзей: «Не печальтесь! Мир всегда гнал святых». Тут господин Померанский покраснел буквально до корней своих черных напомаженных волос и оглянулся в испуге: не угадал ли кто, в особенности же Филарет, тайных его мыслей? Да и откуда, черт побери, они в нем? Мир всегда гнал святых – с чего это он взял? Алексей Григорьевич еще раз взглянул на доктора Гааза, вздохнул и опустил глаза.

- Врачу,- с едва заметным движением в лице молвил Филарет, - исцелися сам.

Эти слова Федор Петрович услышал и негодующе вскинул голову.

2.

- Как!! – громовым голосом вскричал он. – И вы, владыка?! – Он смотрел на Филарета со странным выражением мольбы, негодования и страдания. – Пастырь добрый, вы разве не берете… – нужное русское слово, судя по всему, вылетело у него из памяти, он хлопнул себя по плечу, сказал «auf die Schultern»[2], а, сказавши по-немецки, тотчас и вспомнил: - …на плечи… заблудившуюся овечку? Её спасти. Волки вокруг…

Господин Золотников негодующе ахнул и мелко перекрестился.

- Вы, милостивый государь, - скользнув по нему утомленным взором, сказал Филарет, - подобны старушке на богомолье. Она, бедная, крестится, не покладая десницы. Воин, однако, не станет выхватывать меч при первом шорохе. Крестное знамение, - и тут он перекрестился, направив сухие персты сначала точно в середину лба, затем на мгновение уставив их в чрево ниже висящей на груди панагии (Господи! какое чрево! никогда никакого не было у него архиерейского чрева! а от рождения было тощее маленькое тело, вместившее, однако, великий дух), а после этого старательно положив троеперстие на узкие рамена, - такое же наше оружие, утрачивающее, однако, спасительную силу при бездумно-частом употреблении. А вы, друг мой, - с укором обратился он к Федору Петровичу, - что за представление устроили вы в пересыльном замке? Зачем?! Эти вопли… Тихий глас Небесам угодней, разве не знаете? И не в тихом ли веянии ветра явился Илии Господь? А вы с громом, шумом, землетрясением… Злодеи! Варвары! - изобразил его высокопреосвященство, и в заседании пролетел легкий смешок. - К чему? Ну, пойдет он в ножных кандалах – и что? Народ наш говорит, поделом вору и м?ка.

- Уважаю народную мудрость… русскую, немецкую, латинскую и иных народов… Но не всякий случай она к месту.

- Ах, господин Гааз, - уже с явным неудовольствием и даже с легкой гримасой в лице произнес Филарет, - все бы вам спорить. Сколько лет мы с вами в комитете и не помню случая, когда б сошлись мнениями. Но кончим об этом, - слабо махнул он детской своей ручкой с цепочкой зеленоватых бусин на ней. – Запишем, господа, в протокол предыдущего заседания, что… - Он прикрыл глаза, кивнул, Померанский тотчас взялся за перо и записал.- …Что, не имея сомнений в высокополезной деятельности господина директора, доктора Гааза и входя в обстоятельства недоразумения, случившегося между ним и господином Протасьевым, по особым поручениям чиновнике при генерал-губернаторе, полагаем необходимым определить. Замечание доктора Гааза, высказанное господину Протасьеву, вызвано было решением начальника конвойной команды, возбудившим его, доктора Гааза, и без того преувеличенно-филантропическое отношение к арестантам. В случившихся далее своих высказываниях и поступках доктор Гааз превысил свои полномочия и переступил границы приличествующего должностному лицу поведения. Однако… - Тут, выражая недоумение, он повел правым плечиком и молвил: - Однако… А что – однако?

- Не стоит затрудняться, ваше высокопреосвященство, - вкрадчивая улыбка показалась на устах Карла Ивановича под рыжеватыми усиками. – У членов комитета… по крайней мере, у здравомыслящего большинства… нет сомнений, что доктора Гааза следует отстранить от участия в комитете и…

Федор Петрович его перебил:

- Отстранить?! Меня нельзя отстранить! Я самостоятельно приеду!

- Перед вами, - немедля вступил господин Золотников, чрезвычайно в эту минуту напоминавший маленькую злую собачку, - запрут двери!

- Что ж, я влезу в окно.

- Circulus vitiosus,[3] - любуясь вышедшей из под его пера ножкой в туфельке, меланхолически заметил господин Пильгуй.

- Вы будете удалены силой! – ужасно покраснев, крикнул господин Розенкирх.

- Да вы только помыслите, господа, - зазвенел голос Дмитрия Александровича Ровинского, - о ком вы так хотите решать! Федора Петровича князь Голицын, Царство ему Небесное, одним из первых пригласил в комитет. Федор Петрович – душа нашего дела! Изымите душу – и всё умрет!

- Ангел Господень, - с торжественным и даже каким-то мрачным спокойствием произнес Гааз, - ведет свой статейный список. Мы все там означены. Неужто вы полагаете, что когда все соберутся перед Богом, начальство не будет осуждено за дурное обращение с несчастными? Все их беды будут вписаны на счет московского попечительского о тюрьмах комитета – в ту Книгу, по которой будет судиться мир!

- Воистину, - со скукой сказал Филарет, - не Гааз перед нами, а сам Иеремия. Однако… - он кивнул, и Померанский взялся за перо, - …поелику доктор Гааз настаивает на внесение в протокол своего особого по сему случаю мнения, комитет идет навстречу его пожеланию, но вместе с тем не может не выразить ему порицания и не высказать надежду, что ничего подобного впредь не повторится. Записал? Перечти.

Выслушав, его высокопреосвященство удовлетворенно кивнул, справился, нет ли замечаний, отметил, что молчание – знак согласия, еще раз кивнул и велел отворить ближнее к нему окно. Душно. Гул Тверской сразу же ворвался в залу, где заседал тюремный комитет. Стучали по мостовой колеса экипажей, один кучер страшным басом кричал, надо полагать, другому: «Катись, откуда выкатился!», стражник осаживал ломового грозным окриком: «Куды прешь!», в сторону Тверской заставы бешено проскакал рано загулявший купец, кучер которого орал во всю глотку: «Кар-р-аул! Гр-р-р-абят!», где-то на бульварах исходила слезами шарманка, вопили мальчишки-продавцы лимонада, с обезьяньей ловкостью, едва касаясь рукой, удерживавшие на голове вместительный кувшин, и женский пронзительный голос звал Александра Ивановича, но безуспешно. Словом, во всю катила вольная, славная, усмешливая жизнь, и Алексей Григорьевич Померанский с тоской глянул на большие напольные часы, размерено стучавшие позлащенным маятником. Скоро обед, эту залу покинут, потом соберутся, а ты сиди. Тюрьма какая-то. За окнами, правда, темнело. Собирался дождь. «А часты нынче летом и дожди, и грозы, - давя зевоту, вяло думал он. – А кто этот Александр Иванович? Интересно бы взглянуть на этого Александра Ивановича. У меня знакомый Александр Иванович, пишет стишки… Лучше бы не писал. Чего она так его зовет?» Но уже и Филарет быстро-быстро погнал колесницу заседания, и Алексей Григорьевич только поспевал, марая лист за листом.

Первое.

Члена господина Золотникова.

В течение первой трети настоящего года издержано для пересылавшихся из Москвы в Сибирь арестантов: на починку одежды и обуви, на улучшение пищи грудным младенцам и слабым старикам, на холост и тесьму для чехлов на книги, на покупку 23 пар очков, на покупку мыла для бани пересылавшимся через Воробьевский этап арестантам и для раздачи ссылаемым в Сибирь для мытья белья; на покупку крестов и бисеру для четок, 3 экз. Нового Завета, 3 экз. церковных псалтирей и 10 экз. азбук, уплочено страховых за пересылку арестантских денег и на покупку для старосты на Пересыльном Замке бумаги, перьев и чернил всего на девятьсот двадцать девять рублей двадцать две копейки ассигнациями, а полагая на серебро, двести шестьдесят пять руб. сорок девять копеек, просит деньги сии отпустить под росписку.

Определено.

О выдаче денег сиих под росписку сообщить господину казначею выписку.

Вот он руки-то нагреет, господин Золотников, с последним словом первого пункта помыслил Алексей Григорьевич и перед вторым пунктом успел искоса взглянуть на Валентина Михайловича. Тот что-то быстро строчил карандашиком, принахмуривши лоб. «Считает, - едко подумал господин Померанский, - сколько в карман положит».

Второе.

Командира Московского внутреннего гарнизонного баталиона, что арестанты по 6 человек заковываются в наручные цепи только на время пути до ночлегов, где должны быть раскованы, а как этапные помещения неповсеместно еще устроены, и арестанты размещаются по деревням в крестьянских избах, не имеющих никаких укреплений, то для безопасности от побега они и остаются на тех же цепях; по короткости же их, в ночное время спать не совсем удобно; но у неудобстве сем, как происходящим от побочного случая, он не входил с представлением по своему начальству.

Определено.

Обстоятельство сие представить на благоустроение г. Московского военного генерал-губернатора.

Алексей Григорьевич на секунду вообразил себя отходящим ко сну в кандалах, бок о бок с пятью арестантами, и ему стало тошно. Нет мерзости, какую один человек с большою охотою не причинил бы другому.

- Что это вы размечтались, сударь мой! – прикрикнул Филарет, и господин Померанский продолжил, клоня буквы вправо.

Неслось, неслось.

Еще напечатать для раздачи арестантам книгу сочинений преосвященного Тихона: о должности всякого христианина, ранее напечатанную по ходатайству комитета в количестве 2.400 экз. (по 50 коп. за экз.).

Во избежании у больных арестантов пересыльного замка падучей, удара, паралича, чахотки, темной воды, могущих произойти при бритье головы арестанта со скрывшимся колтуном (болезни в волосах), представить г. Московскому генерал-губернатору ходатайство, чтобы арестантам, одержимым колтуном, оказываемо было снисхождение не брить головы.

Находящийся в пересыльном замке арестант Станислав Иванович Хлусевич десяти лет приговорен в каторгу за поджог на три года, о каковой несоизмеримости детского возраста преступника и тяжести назначенного ему наказания определено довести до сведения правительствующего Сената.

И так оно текло складно, да ладно, и время близилось к четырем, когда господ членов комитета в соседней зале ожидал накрытый вышколенными лакеями генерал-губернаторского дома обеденный стол, и Федор Петрович с его высокопреосвященством разошлись пока только в одном пункте, а именно о молитве, каковой приговоренный к торговой казни, мог бы поддержать свой дух и побороть ужас перед неминуемым истязанием.

Объясним.

В пантеоне Федора Петровича рядом с безмерно им почитаемым Франциском Сальским, скончавшимся, как известно, при возделывании каменистой почвы человеческого сердца, точнее же – четыре дня спустя после удара, случившегося с ним во время проповеди по случаю освещения Креста перед церковью Босоногих, был также Фома Кемпийский с его несравненным «О подражании Христу». Именно из этого великого сочинения Гааз выписал молитву, которая, по многим свидетельствам, весьма успокаивала мятущийся дух арестанта, ожидающего палача, плетей, безмерных страданий и мучительной смерти. «Да будет воля Твоя, Господи, ко избавлению моему: что могу я, бедный человек, и куда пойду без Тебя? - такими проникновенными словами, сверяясь по собственноручно написанному Федором Петровичем листу, взывал к Христу несчастный. - Даруй мне, Господи, и на сей раз терпение. Помоги мне, Боже мой, и не убоюся, как бы тяжко ни было мне». Дивная молитва. При оглашении ее у Алексея Григорьевича Померанскова слегка защипало в носу. Его высокопреосвященство имел, однако, свой взгляд. Поскольку молитва, тихо и внятно излагал он, время от времени передвигая на четках одну зеленую бусину за другой, представляет собой изложение слов Спасителя, читаемых в Евангелии от Иоанна, вплоть до прямого заимствования… Тут он взял было в руки книгу с крестом на обложке, но, не раскрывая ее, слабым голосом прочел: «Спаси Мя от часа сего, но сего ради приидох на час сей, да Ты прославлен будеши».

- Прилично ли, - обратился он к господам, иные из которых успели задремать, приморенные далекими от них умствованиями, однако под усталым, но зорким, как у орла в небе, взгляде митрополита испуганно зашевелились и подняли отяжелевшие головы, - молитву Спасителя пред крестным страданием приложить к преступнику пред наказанием его?

Кто их разберет, церковных людей, толкователей Писания, сочинителей богословских трудов и нравственных поучений. Не отрываясь от пера и бумаги, господин Померанский мысленно пожимал плечами. Что неприличного, если положим, крепостной мужик, за какое-нибудь предерзостное непослушание отправленный барином на «торговую казнь», из оскорбленного своего сердца воззовет к Богу словами Единородного Его Сына?

- Неприлично, совсем неприлично, - раздались голоса в поддержку его высокопреосвященства, в числе которых усердно дребезжал тенорок господина Золотникова.

- А ваше, Федор Петрович, мнение? – обратился Филарет к доктору Гаазу.

- Мое мнение таково, - с печалью промолвил Гааз, - что всякий истязуемый в некотором смысле есть Христос.

-Как это?! как это?! – страшно всполошился Валентин Михайлович и озирался то на владыку, без малейших, следует отметить, признаков осуждения воспринявшего заявление доктора Гааза, то на Карла Ивановича, который, будучи лютеранином, решил замкнуть себе рот и не встревать в никчемные православные прения, то на отцов, до поры хранивших благоразумное молчание. - Что ж это будет, ежели в каждом разбойнике мы станем почитать Христа?!

- А то и будет, что разбойников не будет, - прозвучал чей-то звучный голос, и все поворотили головы в ту сторону, откуда он раздался, увидели едва возвышавшегося над столом крошечного священника и поразились обитанию столь сильного голоса в столь неприметном теле. – Откуда ж тогда им взяться? - нимало не робея в присутствии митрополита, мановение детской ручки которого решало судьбы не только клириков, дородных и тощих, высокорослых и от горшка два вершка, но даже и епископов. Махнул – и в Тмутаракань молиться Богу и нести свет Христов в тамошние дебри. Вся Церковь его трепещет. – Во всех и во всем лик Христов. Протри глаза и различи его, ты, человече страстный!

- Отец Василий и меня обличает, - пожаловался господам высокопреосвященнейший владыка, и всем стало видно, что он крошечного священника очень любит. – Никого не боится, токмо Бога и супругу свою, матушку Варвару. И то: она – гора, а он у ее подножья холмик. А наплодил он с ней… Сколько у тебя деток?

- Десятого ждем, владыка, - без тени смущения, но и безо всякого глупого горделивого чувства объявил о. Василий, и все безмолвно подивились плодородной силе, которой Господь по неизреченной мудрости Своей восполнил Своему творению недостаток его роста. – Сердечно желали бы вас в восприемники.

- При всех обещаюсь – буду. Молитву же перед наказанием, не опровергая – собственно, кто я, чтобы опровергать самого Фому..! – выразился Филарет таким тонким образом и с таким вдруг мелькнувшем в сухом его лице выражением, что сомнений быть не могло: обнаружится что-либо несогласное со святым православием у Фомы или, положим, у прельщающего невоспитанные умы Якова, или, берем ближе, у Феофана, то с корнем будет вырвана из русской почвы и истреблена негодная мысль. - … предлагаю другую, мною с Божией помощью составленную. Название подобающее: молитва узника, в темнице заключенного.

Прослушали и филаретову молитву, и Федор Петрович первым нашел ее весьма трогательной и задумчиво повторил: «Прихожду к Тебе скорбный и печальный: не лиши мене духовного утешения». Алексей Григорьевич Померанский записал: комитет с признательностью к трудам митрополита принимает составленную им молитву и постановляет ее и молитву Ефрема Сирина напечатать каждую в количестве 600 экземпляров для раздачи заключенным, в особенности же приговоренным к «торговой казни». Да, так оно ладно шло, кое-кто уже складывал бумаги, из соседней залы неслись соблазнительные запахи, и Валентин Михайлович, поведя чутким носом, шепнул Карлу Ивановичу, что будет кулебяка, а Карл Иванович доверительно сообщил Валентину Михайловичу, что более всего надеется на окрошку из доброго генерал-губернаторского кваса, которая по сегодняшней более чем теплой погоде и понесенных трудах весьма кстати. И с ветчинкой, и с крутым яичком, и с лучком… ах! Бледный Карл Иванович порозовел. Валентин Михайлович в свою очередь сглотнул слюнку и возбужденно зашептал, что кулебяка наверняка будет неплохая, но разве сравнится она с той, какую подают у Егорова в Охотном ряду! Двенадцать ярусов! И в каждом, изволите видеть, своя начинка – и поросеночек там, и рыбка славная, и грибочки свежайшие, и цыплятки, и куропаточки… О! Коротко простонав, он умолк. Из открытого окна потянуло свежим влажным ветром. Надулись, как паруса, хлопнули и взлетели занавески, на двух столах один за другим попадали бронзовые подсвечники. Небо затягивали тучи, и, кажется, упали первые крупные капли дождя. И надо же было в эту самую минуту господину Гаазу завести речь о случаях осуждения невинных людей! Кто, спрашивается, тянул его за немецкий язык?! Какая неучтивость! И это, господа, проповедник милосердия! Откуда такая черствость в отношении соработников на поприще неустанных забот об арестантах, которые, ей же ей, вполне заслуживают своей участи.

Алексей Григорьевич приметил, что даже доктор Поль неодобрительно покачал плешивой головой. Федор же Петрович, ничего не желая замечать, твердил свое. Зачем-то вспомнились ему три старика-беспоповца, на Воробьевых горах ожидающие этапа. Бож-же ты мой! Глянул бы на его высокопреосвященство, при упоминании о раскольниках превратившегося в скалу, из которой Моисей ударами посоха ни под каким видом не исторг бы и капли сочувствия. Но взор доктора устремлен был не на митрополита, а в раскрытое окно, в потемневшее, яростное веселое небо, уже принявшееся омывать щедрым ливнем пыльную, душную, комариную Москву. И с этим своим странным отсутствующим взором, будто в целом свете ему одному дано узреть правду, он принялся рассуждать, что формальным исполнением предписаний закона зла не устранить. Закон карает зло, уже вышедшее из повиновения. Значит, смотреть надо не только в закон, но дальше и глубже. Куда? Он спросил и ответил: в сердце.

Кляня все на свете: обольстительные запахи, начавшийся дождь, Федора Петровича, под самый перерыв влезшего со своими беспоповцами, Померанский торопливо скрипел пером. К чему он клонит, черт его дери?! Тюремный комитет вошел бы в противоречие со своим назначением, продолжал Гааз, если бы остался равнодушен к рыданиям ссылаемых, если бы, слыша их горький плач, не доставил бы утешения их страданиям… Филарет стукнул карандашиком и попросил изъясняться понятней.

- От вас только и слышишь, - неприязненно сказал он, - седохом и плакохом. А что седохом? Почему плакохом? И покороче, милостивый государь. Без этого вот…

И в пояснение своих слов он покрутил детской своей ручкой, сим движением изображая туманные речения доктора Гааза. Федор Петрович оторвал взгляд от окна и с изумлением посмотрел на его высокопреосвященство. Что может быть яснее, чем человеческое страдание? Вот три старика, одному под семьдесят, двум другим по шестьдесят. Разве они преступники? Злоумышленники? Они хотят угодить Богу, но находятся в неведении о путях, какие могли бы с необходимой точностью привести их к заветной цели. Неужто за это надлежит наказывать ссылкой, разрушением семей, унижением подневольного состояния, бесчисленными лишениями? Ожесточившиеся от учиненного над ними насилия сердца этих людей наверное оттают от снисходящей к их заблуждениям доброты.

- Трогательно для меня несчастье этих стариков, - во всеуслышание признался Федор Петрович. – Отчего не помиловать их? Не отпустить домой? Отчего не поступить с ними по слову апостола, побуждающего нас к любви, которая есть основа нашей веры? Господа!

Алексей Григорьевич тотчас сообразил, что доктор намерен обратиться к комитету с призывом ходатайствовать перед Сенатом о признании стариков-беспоповцев ни в чем не повинными и освободить от наложенных на них уз. Понял это и Филарет и Федора Петровича резко прервал.

- Изволили сослаться на апостола, и я вам напомню из него же. – Он передвинул на четках одну бусину, за ней другую. Пальцы его подрагивали, что свидетельствовало об охватившем митрополита сильнейшем гневе. - Именей и Филит, указывает апостол, отпали от истины. И слово их, как страшная раковая болезнь – слышите, Федор Петрович, раковая! Они отступили с ложью, что воскресение уже было, а эти ваши раскольники, что святой Христовой Церкви более нет. И что – велите нам любить их ложь? их пагубу, каковой они растлевают народ? их рак?! Не-ет, Федор Петрович, одно только средство к их спасению – нож целителя.

- Зачем же, владыка, - с тихим упорством возразил Гааз, - любить рак? Любить надо больного…

Филарет безнадежно махнул рукой и объявил перерыв.

[1] Простите, дамы и господа (франц.)

[2] На плечи (нем.)

[3] Порочный круг (лат.)

Александр Нежный
(Продолжение следует)

© Александр Нежный. Все права защищены. Любое воспроизведение текста возможно только при письменном разрешении автора.