Размышления Д.Самойлова о смерти, вере и Боге в свете учения Католической Церкви
Многим наверняка знакомы прекрасные стихи поэта Давида Самойлова (1920-1990), из которых самым известным является хрестоматийное "Сороковые, роковые". (Подборка стихотворений Самойлова, связанных с евангельской темой, была опубликована в журнале "Истина и жизнь" №7-8 за 1994 год.) Последние 15 лет жизни поэт провел в маленьком городке Пярну в Эстонии, тогда еще входившей в состав Советского Союза, и умер в Таллиннском театре на вечере, посвященном памяти Бориса Пастернака, в буквальном смысле слова сойдя со сцены. В Эстонии поэта помнят и любят. В начале июня Таллиннский педагогический институт уже в третий раз организовал Самойловские чтения, для участия в которых съехались гости из Москвы, Латвии и Польши (половину жизни поэт отдал переводам, прежде всего польским, знал язык, очень любил эту страну и ее культуру). Представляем вашему вниманию один из докладов, прозвучавших на конференции.
Целью доклада ни в коей мере не является сделать из поэта "старого католика и латиниста". Выбор столь неожиданной на первый взгляд темы обусловлен тем, что известие о грядущих Самойловских чтениях пришло в начале апреля, когда - без преувеличения - миллионы людей во всем мире созерцали и, каждый по-своему, переживали уход Иоанна Павла II. Факт постановки в один ряд с Папой Римским наверняка повеселил бы самого Д.С., однако этих двух людей действительно объединяет что-то помимо года рождения. Будущий Папа родился ровно за две недели до будущего поэта, а любовь к литературе пронес через всю свою жизнь. Оба они были открытыми, общительными и остроумными людьми. За несколько часов до смерти Иоанн Павел II написал (говорить он уже не мог): "Я полон радости, вы также пребывайте в радости". Давид Самойлов, ушедший от нас легко и мгновенно, успел сказать: "Все хорошо, ребята, все хорошо".
* * *
В ранней юности, в 14 лет, Д.С. делает в дневнике такую запись: "Смерть! Она самый страшный, самый безжалостный враг человечества. Когда я думаю о ней, мне становится страшно. Смерть - это пустота, небытие, забвение".
В зрелом возрасте Д.С. уже не боится смерти и много размышляет о ней.
Надо готовиться к смерти
Так, как готовятся к жизни, -
написал он еще в 1974 году. Многие стихотворения Д.С. посвящены уходу близких людей. Это "Смерть поэта", "Мать ушла...", "Памяти Ф.Ю.Зигеля". Это два "Прощания" с друзьями - глава из поэмы "Последние каникулы", посвященная Леону Тоому, и стихотворение, написанное на смерть Анатолия Якобсона, в котором ушедший сравнивается с евангелистом Иоанном:
Он был назначен целовать
Плечо пророка.
Меньшой при снятии с креста...
Евангелисты еще раз упоминаются в предпоследней строфе:
Оттуда не тянул руки,
Чтобы спасать нас, вопреки
Евангелию от Луки
И Иоанна.
В заглавиях произведений более крупных жанров - поэм и баллад - мы вновь находим слово "смерть": "Смерть императора Максимилиана" (Чешская баллада) и "Смерть Цыганова". Последняя представляет собой вершину поэтических размышлений о смысле жизни перед лицом смерти:
"Неужто только ради красоты
Живет за поколеньем поколенье -
И лишь она не поддается тленью?.."
Иногда говорят, что смысл жизни - в поисках истины. Католическая Церковь примиряет два этих мнения: "Истина также несет в себе радость и сияние духовной красоты. Истина сама по себе прекрасна" (Катехизис Католической Церкви).
Так и не получив ответа на свой вопрос, Цыганов умирает.
"Ему глаза закрыла Цыганова,
А после села возле Цыганова
И прошептала: "Жалко, Бога нет".
Похожую мысль выражает Д.С. в письме Л.К.Чуковской от 20 февраля 1986 г.: "Я, как и снов, боюсь слов, и, наверное, скоро поверю в Бога. Скучно без него".
В юношеских дневниках мы находим рассказ о том, как Д.С. вступает в спор с учительницей биологии о существовании Бога, затеянный, правда, как признается сам Д.С., ради обретения популярности в классе и из противоречия "тупым учителям, преследующим критическое отношение к вопросу".
"Один парень, говоря о функциях человеческого скелета, сказал, что он предназначается для поддержания всех органов и т.д. Биологичка придралась к слову "предназначается", заявив, что под этим словом мы можем подразумевать какого-то "Творца", который что-то "предназначает"... А Творца, то есть Бога, нет.
Тогда встал я и ответил, что пустое утверждение, что "никакого Творца нет", еще ничего не доказывает и глупо делают те, кто принимает его на веру, я же лично совсем в этом не убежден и просил бы представить доводы против существования Бога.
Биологичка ответила, что "об этом мы поговорим после", и просила прийти к ней в кабинет после шестого урока. Я согласился./.../
От лица всех присутствующих я заявил, что мы интересуемся вопросом существования Бога, причем представляем себе его не старичком с бородкой, а какой-то высшей силой, движущей миром. /.../ Биологичка спустилась к бесплодному высмеиванию. Завтра дискуссию продолжу".
Воспитанный в духе коммунистических идеалов, будущий поэт пишет о своем лучшем друге Феликсе Зигеле: "Зигляша ударился в Евангелие и... "докатился". Теперь он принимает христианство целиком, не рассуждая и не критикуя. /.../ Как может верить астроном нелепому мифу о создании Вселенной?... Кроме того, курьезы: как может Бог страдать? Почему, если он всемогущ, он не может освободить человечество от греха? И еще нелепость: значит Зигель должен верить и в черта, и в ад, и в сковородки? /.../
Что лучше - неверующая в Христа добродетель или любящий его грешник? /.../
Взгляды Зигеля угрожают нашей дружбе.
А все же я преклоняюсь перед его верой и честностью".
Обратим внимание на последнюю фразу - несмотря на горячее неприятие взглядов друга, глубоко чувствующий и мыслящий подросток не отвергает его, а напротив, преклоняется перед его убеждениями. Подобное поведение, как известно, было большой редкостью для того времени.
Незадолго до своего 16-летия Д.С. делает в дневнике запись о посещении церкви: "Прохладный полумрак, расписные потолки, потемневшие от времени распятия и блеск свечей перед печальными ликами святых навевают какое-то торжественное и благоговейное чувство. /.../ Я понимаю, какое чувство должны испытывать искренно верующие, входя в этот храм своего божества. Немало простых душ привлекал этот блеск, это пение и эта торжественность. Немало умов увлекала эта сладенькая и лживая идейка христьянства. Немало бед причинила она человечеству, немало жизней погубила. /.../ Почему и теперь еще немало осталось верующих? Истина это или дурман?
К ноге распятия прикована кружка для подаяний. Не насмешка ли это над верой! Христос с кружкой для денег!"
Подобное отношение к существованию Бога позже способствует формированию образа небытия в качестве посмертного существования. В поэме "Старый Дон Жуан" заглавный герой спрашивает у явившегося ему Черепа Командора:
Но скажи мне, Череп, что там,
За углом, за поворотом,
Там, за гранью?..
Ответ Черепа: "Тьма без времени и воли" был позднее снят автором (хотя и присутствует в самом последнем и наиболее полном издании поэм), однако представление о небытии остается. "Вечная ночь", "полет небытия", "переселенье в землю" и "беспамятство" - вот определения, которые дает Д.С. посмертному существованию. Есть и описание райской жизни, намеренно лубочное, с "райскими диванами", на которых возлежат герои и пьют нектар:
Наконец-то в загробном мире
Расположимся как в квартире...
Подобное описание рая соответствует описанию ада с чертями и сковородками, в который должен был бы верить Зигель, что вызывало горячее неприятие у юного Д.С.
Мы не останемся нигде
И канем вглубь веков
Как отраженье на воде
Небес и облаков -
вот основной образ "жизни после жизни", очень красивый, но абсолютно безысходный. Кстати, в сохранившейся видеозаписи, демонстрировавшейся по телевизору 1 июня, сам Д.С. относит это четверостишие к лучшему из написанного им.
Мысль о небытии после смерти приводит к вопросу о том, что же останется на земле в память о человеке.
Пусть от нас останется легенда,
Россказни, почтовые лубки,
Бонбоньерка, выпускная лента,
Поздравительные голубки...
Все это мишура, внешнее, наносное. Но остается и память близких:
Останутся на этом свете
Стихи, бессонница, галдеж,
Друзья, возлюбленные, дети.
В то же время - дух:
А потом от тебя останется -
Не горшок, не гудок, не подкова, -
Может, слово, может, полслова...
И каких-нибудь полглоточка
Элексира, который - душа.
Если "мы не останемся нигде", и после нас - "каких-нибудь полглоточка" души, то возникает естественный вопрос: ради чего тогда жить? Возвращаясь к "Смерти Цыганова" -
Зачем я жил? Зачем был молодой?
Зачем учился у отца и деда?
Зачем женился, строился, копил?
Зачем я хлеб свой ел и воду пил?
И сына породил - зачем все это?
Зачем тогда земля, зачем планета?
Зачем?
И он не находил ответа.
Вскоре после написания поэмы «Цыгановы» Д.С. записывает в дневнике: «Вопрос о смысле жизни принадлежит ранней юности. Вроде глупо задавать себе этот вопрос, протрубив полстолетия без всякого смысла.
Все практические объяснения – труд, творчество, деторождение и прочее упираются в ответ о бессмысленности бытия.
Бог – рабочая гипотеза о смысле жизни. Но с другой стороны – божественное начало опять-таки признание непознаваемости смысла жизни. Опять мы не знаем, для чего живем, предполагая наличие высшего смысла. Только предполагая.
Осмысленность жизни – предположение. Наиболее веский довод, что это предположение имеет смысл, – наша страшная, бессмысленная, железная привязанность к бытию. Трудность уйти из жизни, покончить ее, кажущаяся неестественность этого выхода".
Д.С. не первый и не последний, кто пытается осмыслить жизнь и принять для себя решение. Католическая Церковь помогает ищущим найти ответы. В пастырской конституции "Радость и надежда" читаем: "Человек мучится не только страданием и постепенным разложением тела, но также и даже еще больше страхом вечного исчезновения. Но он правильно побуждением сердца своего судит, ужасаясь и не принимая полного разрушения и окончательного исчезновения своей личности. Семя вечности, которое заложено в нем и не может быть сведено к одной материи, противится смерти. Все усилия техники, даже самые полезные, не могут успокоить тревогу человека: ибо продление биологического долголетия не может удовлетворить того желания грядущей жизни, которое непреодолимо присуще сердцу его. /.../ Поэтому предлагаемая с достоверными доказательствами всякому мыслящему человеку вера дает ответ на тревогу о будущей участи его..."
Как "всякий мыслящий человек", Д.С. приходит к такому ответу:
Настала такая эпоха,
Что все мы желаем итога.
Черта, а под ней - итого.
А что итого? Кроме Бога,
Под этой чертой - ничего.
В 1981 г. Д.С. записывает в дневнике: "Если признать Бога и в нем увидеть смысл творения, то возникает вопрос еще более высокого порядка: в чем смысл существования Бога?"
И, как обычно, чуть позже этот вопрос прозвучит в стихах:
Цель людей и цель планет -
К Богу тайная дорога.
А какая цель у Бога?
Неужели цели нет?
Поэт делает нас свидетелями и участниками своих сомнений, помещая на той же странице книги «Голоса за холмами» стихотворение, завершающееся словами:
А цель Вселенной - точка,
И эта точка - Бог.
Начало 1980-х годов вообще характеризуется более серьезным обращением поэта к духовной проблематике. Возможно, это связано с тем, что 1980 - год шестидесятилетия, год некоего подведения итогов. Тогда же были написаны два важнейших с этой точки зрения стихотворения. В одном из них, представляющем собой прямую перекличку со стихотворением Пастернака "Ты значил всё в моей судьбе...", Д.С. размышляет о своем предназначении поэта:
Тебе свою судьбу вручил навек.
И как бы ни была судьба печальна,
Меня не отлучит любой навет
И то, что изначально и случайно.
Суть назначенья моего проста,
И к этому мне нечего добавить:
Во имя зла не раскрывать уста
И лишь Тебя благословлять и славить.
О важнейшем предназначении всякого художника, творца, говорится в церковных документах: "По-своему литература и искусство тоже имеют великое значение для Церкви. Ибо они стремятся выразить природу человека, его проблемы и его опыт в стремлении познать и усовершенствовать самого себя и мир; обрести свое место в истории и во вселенной, объяснить бедствия и радости, потребности и силы человека, и они стараются предначертать лучшую судьбу для него" ("Радость и надежда").
В другом стихотворении 1980 года, программном «За перевалом», впервые открыто звучит призыв к молитве:
Пой для храбрости, идя в долину!
Пой погромче, унимая дрожь!
Или помолись Отцу и Сыну.
И тогда, наверное, дойдешь.
Из дневника мы видим, что мысли о молитве, о ее значении занимали поэта и раньше: "В молитве частная воля осознает себя как часть всеобщей, вселенской воли и, может быть, как таковая может до некоторой степени изменять характер всеобщего явления воли, то есть быть результативной".
О том же говорится и в других стихотворениях:
И, укреплясь молитвой,
Надеяться на то,
Что внемлют небеса
И пронесут фрегат
Над Сциллой и Харибдой.
Последняя строчка поэмы "Канделябры" - "Надо плакать и молиться!"
И, как всегда, размышления, отраженные в дневниках, находят потом свое художественное выражение:
Когда уже надежды нет
И опостылел белый свет,
Когда так трудно жить с людьми -
О Господи, подай любви!
"О Господи, подай любви!" - поэт просит для себя, просит о любви к другим людям. Жизненная позиция Д.С.: «Обязанности выше прав» видна и здесь. Как всегда, он требует от себя большего, чем от других.
Начать с себя. Не ждать, покуда
В слезах покается злодей...
Без фанфаронства самохвала,
Без злобы и впаденья в раж -
А надо начинать сначала:
Хоть с азбуки и с "Отче наш"!
К ближнему поэт гораздо терпимее, чем к себе:
Скажи себе: "Не укради!"
И от соблазна отойди.
Себе промолви: "Не обидь!"
И не обидишь, может быть.
И "Не убий!" - себе скажи,
И нож подальше отложи.
А там уж "Возлюби!" воспой.
А не возлюбишь, бог с тобой.
Коль не украл и не убил,
Неважно, что не возлюбил.
Порой Д.С. вступает в спор с евангельскими законами, но живет по внутреннему нравственному закону; видя в религии прежде всего порядочность, нравственность, он не признает института Церкви, ее обрядности, иерархии.
Сопротивление внешним проявлениям религиозности часто говорит о глубинном, истинном чувстве. И Церковь знает это: "В глубине своей совести человек открывает закон, который он не сам себе дал, но которому он должен повиноваться, и голос которого, всегда призывающий его любить и делать добро, а зла избегать, отзывается, когда нужно, в сердце его: делай это, а того избегай. Ибо человек имеет в сердце своем Богом написанный закон, в повиновении которому заключается все его достоинство и согласно которому он будет судим. Совесть - самое тайное и святое святых человека, где он пребывает наедине с Богом, чей голос звучит в глубине его души" ("Радость и надежда").
Кажется, что этот голос звучит в глубине души Д.С., когда он пишет - и не дописывает - в декабре 1989 г. свое последнее стихотворение:
Писем напишу пяток,
Лягу и умру.
Знай, сверчок, свой шесток -
Хватит жить в миру.
Но умру не насовсем,
И не навсегда.
Надо мною будет сень,
А над ней - звезда.
Над звездою будет Бог,
А над Богом - свет,
А над светом - голубок
Посреди планет...
Последняя помещенная в дневнике запись от 5 декабря 1989 г. звучит как своеобразное духовное завещание поэта:
"Я не хочу никакого христианства, иудаизма, мусульманства или буддизма. Я против любых названий, религий и идеологий.
Я хочу одного – любви, терпимости и вселенской идеи. И уверен, что всё это возможно и в пределах благородного сознания интеллигента нашего века. Верьте, но не перевирайте, любите, но не перелюбливайте, терпите, но не перетерпливайте.
Хотите Бога – имейте его. Не хотите – всё равно – будьте терпимы и принадлежите вселенской идее добра. Всё остальное – словеса, пустота, безобразие".
10 февраля 1990 года, за две недели до смерти, Д.С. заказал в пярнуской православной церкви панихиду по Борису Пастернаку, которому в этот день исполнилось бы 100 лет. Существует фотография, запечатлевшая Д.С. во время этого богослужения - он стоит со свечой, и на глазах его слезы.